ХОРОШЕЕ КИНО

Последний суд

А. Липков

Так было от века. По протоптанным горем дорогам брели обездоленные и нищие в пыльных, истертых, зияющих дырами рубищах, беззащитные перед ветром, холодом, мраком ночи и силой власть имущих. А за каменными стенами крепостей перед полыхающими теплом и светом каминами трапезовали облаченные в меха и сукна короли и рыцари, оглашали поля буйным шумом охот, совершали подвиги в «благородных» воинах, делили владения и земли, карали и миловали безгласных подданных.

Так было от века, и нужно ли роптать, жаловаться, негодовать или проклинать судьбу, искать правых и виноватых? Когда-то в непредсказуемые, обещанные церковью времена свершится последний. Страшный суд, трубный глас архангела призовет всех к ответу, и господь бог воздаст каждому по делам его, наградит вечным блаженством страстотерпцев и праведников и предаст огненным мукам благоденствовавших во пороке и злате. Этому еще только суждено быть когда-то, а пока все идет установленным чередом, как сто и тысячу лет назад.

Но незыблемый, освященный веками порядок внезапно рушится, рвется связь времен, начинается Страшный суд—до срока, нежданно, не на небе, а на земле, сейчас, а не во время оно, и не пред богом, а перед людьми нужно держать ответ за содеянное зло. Час пробил…

В мировой литературе вряд ли найдется другое произведение, где бы с такой же, как в шекспировском «Короле Лире», силой сотрясались основы основ, обнажались

людские бездны, совлекались все
покровы, предавались безжалостному суду искусства дела частных людей, государей и вся общепринятая система ценностей — материальных и духовных: богатство, власть, любовь, вера, сыновние и родительские чувства, честь, долг, правда, справедливость.

Потому-то, принимаясь за экранизацию этой трагедии, Григорий Козинцев заведомо ставил перед собой задачу уникальную по сложности — и не только в плане постановочном (хотя одно это могло бы остановить режиссера не менее опытного), но именно в плане философском. Ибо в постановке «Короля Лира» нельзя ограничиться самым точным воспроизведением сюжета — нужно идти вглубь, врубаться в скрытые, потаенные, безграничные по своему охвату слои шекспировской мысли.

Однако уже тогда, когда Козинцев только приступил к работе над «Лиром», было ясно, что сложнейшая эта постройка возводится не на пустом месте — а опиралась на прочный фундамент.
У Козинцева были прекрасные помощники-единомышленники: оператор Йонас Грицюс, художники Евгений Еней и Симон Вирсаладзе, композитор Дмитрий Шостакович, режиссер Иосиф Шапиро — их содружество уже не единожды было проверено практикой. Были прекрасные актеры — сотворцы создаваемого фильма: Юри Ярвет, Галина Волчек, Эльза Радзинь, Донатас Банионис, Регимантас Адомайтис, Лео Мерзин, Олег Даль, Йозас Будрайтис, Карл Себрис, Владимир Емельянов — их прежние роли в кино и театре давали все основания ожидать много и на этот раз. Добавим, забегая вперед, что все они, включая и дебютантку Валентину Шендрикову, точно и глубоко почувствовали художественные цели режиссера, его язык, его понимание Шекспира.

Работа над фильмом вобрала в себя и прежний плодотворный опыт работы Козинцева над кино- и театральной постановками «Гамлета», опыт шекспироведческих исследований, вылившийся в вышедший
несколькими изданиями у нас и за рубежом «Наш современник Вильям Шекспир», а так-опыт осуществления «Короля Лира» на ленинградской сцене в 1941 году.

Ко всему этому нужно прибавить еще один наиглавнейший компонент, без которого кинотрагедия могла бы стать всего лишь ординарной единицей в бесчисленном ряду академически усердных экранизаций классики. Речь идет об опыте современного человека, волею истории ставшего свидетелем потрясших XX век трагических событий.

За те три десятилетия, которые разделяют экранную и сценическую версии «Короля Лира» Козинцева произошло слишком многое. Рядом с открывшейся после войны правдой о крематориях Освенцима и Треблинки померкли самые пугающие апокалиптические видения Страшного суда, рожденные богобоязненной фантазией живописцев прошлых веков. Атомный гриб, выросший над Хиросимой 6 августа 1945 года, перевел проблему конца мира из религиозно-мистической во вполне земную, житейски-повседневую плоскость.

Призрак гибели мира оказался гораздо более страшным, чем когда-либо рисовался, — именно тем страшным, что не осталось в ней места для Страшного суда. Ибо, если отбросить оболочку религиозного мифа, вера в Страшный суд есть вера в конечное торжество справедливости, в победу добра, в истинность нравственных ценностей, накопленных человеком за тысячелетия, отделяющие его от звероподобных предков. А потому без такого суда физическая гибель мира уничтожила бы человека и духовно перечеркнула бы всю его историю, его победы и взлеты и ту кровь, те страдания, которыми все было оплачено.

И уже одна возможность подобного финала, выванного не разумной волей божества, а придурью психопата, маньяка и даже абсурдной неисправностью в пусковой автоматике, поставила под сомнение все человеческие ценности. Не все ли равно, каким быть. злым или добрым, правым или виноватым,
если нет ни кары, ни воздаяния и в конечном цена всему одна — горсть пепла.

Отсветы этого апокалиптического отчаяния окрашивают всю современную западную философию и литературу, вторгаются в интерпретации шекспировских трагедий. Сегодня уже есть трактовки, объясняющие «Короля Лира» как философскую клоунаду, разыгранную во вселенском балагане на пустой и окровавленной земле, как великое издевательство надо всем — верой в бога и верой в человека, над разумностью истории и надеждами гуманизма.

Каково же то слово, которое говорит в идущем споре своим фильмом Григорий Козинцев?..

Титр «Король Лир» появляется на фоне грубой истертой холстины. Это как бы эпиграф к картине, заявка на все последующее. Зритель предупрежден в фильме не будет ни пышного великолепия раззолоченных одежд, ни эффектных зрелищ пиров и баталий, ни окутанной романтическим флером истории. Будет правда, жесткая и негреющая, как дерюга. Будет холодная мрачность камня крепостных стен, суровость растрескавшейся, оплавленной молниями земли, молчание равнодушного, без клубящихся патетических облаков неба. Будет жестокость — кровь, корчи, выдавленные железом глаза, смертельная судорога, «неэстетичный» клокочущий, звероподобный хрип.

Козинцев не пытается «улучшить» Шекспира, подгримировать, подретушировать мир его трагедии. Он верен и не укладывающейся ни в какие канонические рамки шекспировской многотемности, многомерности, многозначности,

В одном из своих интервью режиссер так определил круг проблем «Короля Лира»: «Человек и история — вот тема трагедии. А далее можно было бы перечислять до утра разные темы: человек и власть, общество и человек, старость и молодость, судьба рода и одна человеческая судьба, судьба группы людей, но и судьба человеческой мысли…»

Но через сложное сплетение всех этих взаимопроникающих линий проходит еще одна связанная со
всеми другими тема — тема суда. Авторская позиция создателей фильма лишена бесстрастного спокойствия созерцателя: всему происходящему — поступкам героев, той жизненной философии, которую они исповедуют, движущим их мотивам — выносится приговор художника. Лишившийся разума, отвергнутый миром и дочерьми Лир произносит в трагедии рожденные отчаянием слова: «Нет в мире виноватых. Никто не совершает преступлений. Берусь любого оправдать затем, что управе рот зажать любому». Нет виноватых, ибо есть еще более виновные, нет преступлений, ибо каждое из них ничто по сравнению с другими, еще более тяжкими, нет зла, ибо рядом с любым злом обязательно найдется еще более страшное.

Всем строем своего фильма Козинцев утверждает обратное: есть зло, есть преступники, есть виновные, и все они должны держать ответ.

Кто же виновен, кого зовет на суд кинотрагедия?

Виновен Лир, тиран и деспот. Виновен в том, что отверг истинную, честную, скупую на слова любовь Корделии и принял за чистую монету словоохотливую лесть и ложь старших дочерей. Но вина его не только в этом — она гораздо более глубока. Всю жизнь своей властью он сам насаждал и крепил систему, где лгать и льстить удобнее, чем говорить правду. Ибо только ложь может создать видимость благополучия в построенном на насилии, на нищете и бедствиях народа мире. Ибо только лесть может внушить властителю веру в его избранность, его величие, в его непохожесть на прочих смертных.

Виновны дочери Лира, Регана и Гонерилья. И не только в том, что надругались над отцовской любовью, но и в том, что унизили любовь женскую, променяв ее на блуд и похоть.

Виновен Эдмонд, во имя богатства и власти оклеветавший брата Эдгара, предавший отца, пославший убийцу к беззащитным пленникам — Лиру и Корделии.

Виновен отец Эдмонда, граф Глостер,— в легковерии, в легкодумном отношении к жизни, в поисках
компромиссов, среднего пути между несоединимыми принципами.

Суд над этими и всеми иными героями трагедии выливается в конечном счете в суд над человеком. Кто он, какова его суть, его истинное лицо? А может быть, как начинает казаться Лиру, очутившемуся в промокшем шалаше среди нищих бродяг, человек и есть то ничем не прикрашенное двуногое животное, которое являет собой Бедный Том, облик которого принял изгнанный из дома Эдгар, — в нем все настоящее: голая кожа, продрогшие кости и ничего сверх того? Может быть, человек, и отличается от животного лишь тем, что он хуже его, что он один во всей природе способен убивать себе подобных («что в силах человека, обещаю»,— говорит Эдмонду безыменный офицер, отправляясь по его приказу лишить жизни Корделию и Лира)? Может быть, человек — всего-навсего бессильная игрушка в руках разрушительных сил века—века железа, войн, крови? Или все-таки, несмотря ни на что, человек таков, каким виделся он гуманистам, о ком говорил Гамлет: «Краса вселенной! Венец всего живущего!»? На все эти вопросы должен ответить суд, длящийся от первого кадра фильма до последнего.

Кто же судьи, кому дано право исчислить все «за» и «против», бросить их на чаши весов, вынести приговор?

Право это дано Лиру, но не тому гордому и гневному королю, который в великолепии горностаевых одежд, окруженный раболепным почитанием подданных, мог изгонять, проклинать, лишать прав и владений, а иному, лишившемуся всего — власти, королевства, дочерей, приобщившемуся к великому горю людскому, узнавшему горькую правду о том, что и в дни, когда он был на вершине славы и величия, тысячи других страдали и бедствовали так же, как страдает и бедствует он сейчас. Оно дано Лиру-безумцу, утратившему рассудок, но на этом суде безумие и есть величайшая мудрость, ибо приговор выносится свихнувшемуся миру, ополоумевшему с ненависти, вражды и крови.
Право это дано Глостеру, но не тому дородному, грузному вельможе, который, с улыбкой вспоминая об утехах молодости, являл собой торжество плоти, а нищему страннику, Глостеру-слепцу. Но в том суде, который идет сейчас, не надо глаз: сущность окружающего мира была такой же бесчеловечной во времена его благоденствия, как и .ныне — во времена крушения: оболочка видимости лишь скрывала разъевшую нутро гниль. Значит, нужно «смотреть ушами», внутренним, прослушивающим мир насквозь зрением.

Право судить дано шуту. Этот персонаж для Козинцева необычайно важен. Он воплощает собой судьбу искусства в тираническом мире. Его пинают ногами, для потехи тащат на веревке за шею, он нищ и презираем, у него нет ничего, даже традиционного колпака с бубенцами — есть одно лишь право (и долг) говорить королям правду в глаза — правду, которую позволительно слушать только от «дурака» и упаси бог — от «умного». Право судить дано и Бедному Тому, Эдгару, бедняку из бедняков, нищему из нищих.

Но все вместе они — безумец, слепой, дурак и нищий — являют собой народ, они влиты в бесконечную процессию его идущего из века в век, из конца в конец мира горя.

Ни одно из шекспировских произведений не является столь народным по своему духу. И ни в одной из шекспировских экранизаций народ не был еще столь значимым, столь главенствующим героем. От его имени идет длящийся на экране суд, он в нем и прокурор и истец, его бедами и страданиями измерены дела и поступки каждого.

В начале фильма перед бесконечным морем упавших на колена людей проклинает Лир свою дочь. И много позже прочтет он свои мудрые монологи среди бредущих по каменистой земле горемык в рубищах и вместе с толпой беженцев будет идти по охваченному огнем и войной миру. Подлинно велик он не тогда, когда с высоты крепостных стен взирает на павший ниц народ, а тогда, когда, брошенный на самое дно жизни, обретает дар внутренней свободы.

Козинцев неизменно выносит идущий на экране суд на люди. Характерный пример: слова «повиноваться должен человек веленьям века», которые в пьесе были всего лишь репликой в диалоге, на экране Эдмонд кричит, стоя на возвышении среди толпы солдат. Это его кредо, его манифест, его жизненная программа, и ее он желает утвердить «мнением народным», одобрительными возгласами толпы солдат. Потом среди той же толпы свершится поединок Эдмонда и Эдгара. Этот поединок тоже суд, в нем побеждает не сила, а правда: в разгаре схватки Эдгар отбрасывает щит в сторону, он защищен силой своей правоты, она делает его меч мечом правосудия, мечом карающим.

Итак, к каким же выводам приходит непрекращающийся экранный суд, каков его приговор? Хотя он безжалостен и нелицеприятен, хотя гибелью покараны не только заслужившие ее своими преступлениями, но и те, кто их не совершал, хотя не пощажен ни один в этом сорванном с петель мире — приговор все равно во спасение человека.

Всем своим фильмом Козинцев утверждает: истинные ценности есть.

Есть правда, она одета в дерюгу, но дороже самой раззолоченной лжи. В сцене обеда Гонерильи ложь и правда столкнуты впрямую, как две наложившиеся друг на друга музыкальные темы. Одну из них ведет пристроившийся на антресолях господский оркестрик, выводящий цветастые фиоритуры сладкой мелодии. Другую — шут, поющий о глупости своего короля. В его песне нет переливчатых красот, она проста, незатейлива и вообще идет безо всякого аккомпанемента. Но голос ее сильнее, потому что это голос правды.

Есть верность вопреки разгулу измен и предательств. Изгнанный Кент, изменив внешность, вновь возвращается служить Лиру. Эдгар делит все беды отца, скитаясь с ним по пустыне. Корделия идет на бой ради отвергнувшего ее Лира.
Есть любовь вопреки корыстному притворству и буйству скотской похоти. Французский король, венчавшийся с Корделией на краю проезжей дороги покосившимся распятием, берет за ней единственное приданое — проклятие отца .
Есть сила человеческого духа вопреки благоудобной низости: победоносный Эдмонд, стоящий во главе одетого в сталь воинства, чувствует себя бессильным перед двумя беззащитными, безоружными людьми Лиром и Корделией. Их ведут в темницу, но они счастливы — испытания дали им великий дар внутренней свободы. («Мы в каменной тюрьме переживем все лжеученья, всех великих мира, все смены их, прилив их и отлив»
Есть совесть — она способна пробуждаться даже у тех. кто никогда не утруждал себя ею: умирающий Эдмонд в корчах и судорогах пытается остановить самим назначенные убийства.
И все вместе это значит, что есть человек. Голая дрожащая тварь — Бедный Том берет в руки свой
меч, становится воином Эдгаром и отправляется карать зло.

Каким быть человеку, зависит от него самого. Можно предать отца, как Регана, Гонерилья, Эдмонд, и разделить путь его страдания, как Корделия и Эдгар. Можно быть усердным холуем Освальдом и верным слугой Кентом. Можно своим искусством услаждать господские желудки, как делают это безыменные музыканты Гонерильи, и можно, как шут, бросать властителям застревающую комом в горле правду. Возможность выбора — покорствовать или противостоять «веленьям века» — дана каждому.

«Не следует ждать Страшного суда. Он уже идет — идет непрестанно», — говорил один из героев Альбера Камю. Фильм Козинцева — это и есть непрестанно идущий Страшный суд, творимый не божественной, но человеческой совестью: она есть последняя инстанция, ее приговора ничто не отменит — ни на земле, ни на обещанном небе. Начавшись при жизни, суд совести не кончается и после смерти.
В финале на траурных носилках приносят истреблённую роком семью Лира, но как различны выражение лиц мёртвых! Спокойны Лир и Корнелия — их совесть чиста, их долг исполнен. Сведены судорогой тела Реганы и Гонерильи, их глаза открыты, им нет успокоения — те же разрушительные страсти, которые мучили их при жизни, преследуют их и сейчас. Смерть ничего не изменила, ничего не обесценила.
Так решает тему Страшного суда Григорий Козинцев. Не трубный глаз архангела возвещает в его фильме о конце мира, но скорбная дудочка шута пророчит его начало — начала нового мира, которому ещё только предстоит родиться в огне и в муках на дымящемся пепелище старого.
Таковы те главные мысли, которые Григорий Козинцев взял у Шекспира и перенёс в современность.

Опубликовано 06 Сен 2012 в 21:46. Рубрика: Статьи про кино и не только. Вы можете следить за ответами к записи через RSS.
Вы можете оставить отзыв или трекбек со своего сайта.