ХОРОШЕЕ КИНО

Звезда советского кино 70—80-х годов Лариса Кадочникова родилась и выросла в Москве. Здесь она окончила ВГИК, стала работать в театре «Современник». Но судьба распорядилась так, что Лариса Валентиновна вот уже более 40 лет живет «за рубежом» — в Киеве. Она снималась в самых «звездных» фильмах студии Довженко, стала примой Киевского театра русской драмы, народной артисткой Украины. Но и «Мосфильм» с «Ленфильмом» не забывала, снявшись в общей сложности в 40 картинах. Недавно указом Путина ей было присвоено звание народной артистки России. Тем не менее сегодня в Москве она бывает лишь наездами.

— Лариса, как в вашей жизни случился такой вираж?

— Я и сама порой думаю: как я могла уехать из любимого города, резко поменять так счастливо складывавшуюся творческую судьбу? Я играла в лучшем московском театре той поры. Чуть ли не каждый день меня приглашали на «Мосфильм», где я уже потихоньку снималась и пробовалась на роль Наташи Ростовой в «Войне и мире». Останься я в Москве — моя судьба могла бы сложиться по-иному, может быть, и более удачливо. Но тогда я не встретилась бы на съемочной площадке с таким гением, как Сергей Параджанов, не сыграла бы Маричку в его великом фильме

«Тени забытых предков», который собрал более 100 призов на международных кинофестивалях! Так что я ни о чем не жалею.

ЗОЛУШКА

— Но начнем все-таки с начала. Как вы решили стать актрисой? Не иначе как мама, великая актриса Нина Алисова, тому поспособствовала?

— Мама тут совсем ни при чем. Ее любили за фильм «Бесприданница» в постановке Протазанова, в котором она совсем юной сыграла трагедийную роль Ларисы Огудаловой. Кстати, в честь своей героини она назвала Ларисой и меня. Но мама была
была так поглощена своей личной жизнью, что почти не обращала внимания на гадкого утенка, который вечно болел, у которого кровь шла из носа. Вдобавок я панически боялась чужих людей. Мой брат Вадим, живой, красивый, кудрявый (Вадим Алисов — ныне известный российский кинооператор. — Л.П.) — тот, наоборот, радостно выбегал встречать гостей. А я, как Неточка Незванова, заплаканная, перепуганная, пряталась по углам, чуть ли не под кровать забивалась. Мама понимала, что вряд ли из такой застенчивой девочки получится актриса. Но однажды она повела меня в Большой театр, где в тот день давали «Золушку» с великой Улановой. Увиденное так потрясло меня, что я плакала в голос. В тот день к нам снова пришли гости. Под гипнозом пережитого чуда я осмелела и предложила станцевать для них Золушку. Так пропала моя дикая застенчивость.

Когда подоспело время выбирать профессию, мама уехала работать в Саратов, где у нее протекал очередной бурный роман. Я на свой страх и риск решила попытать счастья во ВГИКе. Ольге Ивановне Пыжовой, которая набирала курс и которая, кстати, снималась с мамой в «Бесприданнице», я не понравилась. Может, потому, что была полной маминой противоположностью — с длинным носом, худая, с прямыми светлыми волосами. Она не хотела меня брать, но все-таки взяла. Может, мама попросила, я не знаю. У меня поначалу ничего не получалось, и я много плакала. Однажды Ольга Ивановна недовольно сказала: «У вас такая издерганная нервная система, начните репетировать Неточку Незванову, может, получится». Начало получаться, по институту пошел шум: появилась актриса для героинь Достоевского. Я почувствовала себя увереннее и скоро вышла в первые студентки.

ВСТРЕЧА С ГЛАЗУНОВЫМ

— А когда вы осознали себя не гадким утенком, а красивой женщиной?

— Наверное, когда стала встречаться с Ильей Глазуновым. Я тогда еще училась во ВГИКе, а ему было уже 30 лет. Глазунов много писал меня, называл красивой женщиной. И я ему поверила.

— У вас, догадываюсь, были отношения не только художника и модели…

— Ну да, была такая влюбленность настоящая, взаимная. Об этом вся Москва знала, в том числе, думаю, и его жена Нина,необыкновенной красоты женщина, которая, кстати, нас же и познакомила. Три года длился наш роман. Глазунов во многом сформировал мое отношение к искусству — особенно к живописи, музыке. Я стала ходить с ним в оперу, поняла, что такое икона…

— У вас сохранились с ним сегодня какие-то отношения?

— Нет, к сожалению, все связи потеряны. Тем не менее я уверена, что и у него в душе остались прекрасные воспоминания о той поре, когда мы были влюблены, были счастливы. Это было красивое чувство, он не мог его забыть.

ДРУЖБА, РЕВНОСТЬ, ЛЮБОВЬ

— Говорят, вас жутко ревновал к Глазунову сценарист Геннадий Шпаликов, он даже стихи об этом написал. В частности, такие смешные строчки:

«Взяв ножик у сапожника,
Иду я по Тверской
Известного художника
Зарезать в мастерской»…
— Да нет, ерунда все это. Мне в голову не приходило никогда, что Шпаликов в меня влюблен. Думаю, он, как человек творческий, это все придумал. Мы просто дружили все вместе: Гена Шпаликов, Паша Финн, Юра Ильенко, Саша Княжинский… Кстати, в этой компании все пили, кроме Шпаликова. Потом все пить бросили, а он начал. И понеслось — до самого трагического финала (Шпаликов покончил жизнь самоубийством. —Л.П.). Если у него и была какая-то влюбленность в меня, то это — влюбленность дружбы, что ли. Я всегда знала, кто в меня серьезно влюблен. Шпаликова среди них не было.

— А Юрий Ильенко среди них значился?

— В отличие от Шпаликова, он был влюблен в меня, как и, догадываюсь, его друг Саша Княжинский — лучшие операторы курса, модные, стильные ребята. Роман с Глазуновым развивался у них на глазах. Тем не менее они оба трогательно ухаживали за мной. Когда у меня произошел разрыв с Глазуновым, Юра как-то вызвался меня проводить. А назавтра сделал предложение. И я его приняла. А если бы сделал предложение Княжинский — я бы сказала «да» ему. В таком я тогда была психологическом состоянии. Вскоре Ильенко, как «национальныи кадр» распределился на Украину, а я осталась в Москве. Юра писал мне страстные письма, а с моей стороны, скажу честно, большой любви не было, я была тогда целиком поглощена работой в «Современнике».

ТРИ ГОДА СЧАСтья

— Кстати, как в ВГИКа взяли в «Современник»?

— Подтолкнула меня попробовать себя на сцене всё та же Ольга Ивановна. Я набралась наглости и решила показаться в «Современнике», который любила до потери чувств — в прямом смысле этого слова. На спектакле «Голый король», который я посмотрела еще студенткой, чуть не хлопнулась в обморок от избытка эмоций. Ради того, чтобы попасть в этот театр, я готова была отрезать руку, ногу… Но меня неожиданно взяли после первого показа. Была во мне какая-то непохожесть на других, болезненная странность, и это пришлось театру ко двору. Меня сразу загрузили работой. Нина Дорошина, с которой мы дружим до сих пор, вводила меня на свои роли, со мной репетировал Олег Ефремов. Я приходила в театр рано утром, уходила ночью, забыла, что в Киеве где-то есть муж… Это были три года ничем не замутненного творческого счастья.

— Каким вам, кстати, запомнился Олег Николаевич?

— У меня до сих пор стоит в глазах это простецкое и одновременно княжеское лицо, его скупая мимика, постоянная мысль в глазах… Каждое слово Ефремова воспринималось нами как Библия. После спектакля он устраивал всем форменный разнос. Щадил одного только Мишу Козакова, которого Олег Николаевич жутко любил. Чтобы тот ни сделал, как бы ни сыграл — все признавалось гениальным. Миша, кстати, от Ефремова в итоге и ушел. А когда уходила я, лицо Олега Николаевича стало ледяным. «Это ваше право, — только и сказал он. — Но учтите: возврата не будет. Тем более что мы столько для вас сделали».
— Может, он был в вас влюблен? Говорят, Ефремов не пропускал ни одну молодую красивую актрису…

— Да нет, он был влюблен в это время в Дорошину. А я ни о какой любви по отношению к Ефремову и думать не могла, я просто боготворила его как художника. Ефремов, к слову, так и не простил мне «предательство». Когда через несколько лет он приехал по делам в Киев, я было бросилась к нему, но он жестко осадил меня: «Извините, я сейчас занят». Больше я его никогда не видела. На долгое время моим богом, кумиром стал Параджанов — режиссер совсем другого склада, чем Ефремов.

человек, похожий на чаплина

— Самое время рассказать, как вы с ним познакомились…

— Увидев первый отснятый Юрой фильм, Параджанов пригласил его на «Тени забытых предков». Как-то Ильенко и Параджанов, оказавшись в Москве, договорились встретиться. Вот картинка с натуры: идем мы с Юрой по Тверской, а посреди людского потока на черном чемодане сидит странный черный человек в черном костюме, чем-то похожий на Чарли Чаплина. Юра меня представляет: «Это моя жена Лариса». «Как жена? — вскрикивает этот человек. — Это же Маричка! Все, я утверждаю ее на роль, не будет никаких проб». Так была решена моя судьба. Отчаянно, безоглядно, как это возможно только в молодости, я бросила Москву, маму, «Современник», чтобы вскоре оказаться в Карпатах, где под руководством этого странного человека мы снимали странное, причудливое, ни на что не похожее кино.

рядом с гением

— Этот фильм, кроме всего прочего, воссоединил вас с мужем

— Ну да, целый год (тогда кино снималось долго) мы с Юрой прожили на Верховине. По вечерам к Параджанову валило все село. Он все время что-то дарил, менял, рассказывал забавные истории. Это был настоящий театр. Театр на съемочной площадке днем и театр в деревенской хате по вечерам.

— У вас было тогда ощущение, что вы работаете с гением?

— Ничуть. Я ведь была воспитана на законах психологического искусства, а Параджанову скорее была важна моя пластика: как я ходила, как смотрела… И все это должно было совпадать с дыханием ветра, с журчанием струй в ручье… Мне этот творческий метод не был близок. Более того, через месяц работы пришел первый отснятый материал. После просмотра я была в ужасе: какие-то бессвязные красивые картинки… Мы пришли к Параджанову, который пребывал в эйфории от увиденного. «После работы в «Современнике» мне стыдно сниматься в такой ерунде», — начала я. «Получается какой-то ландрин, красивая пустота», — поддержал меня Юра.

Параджанов назавтра отбил паническую телеграмму на студию. (К слову сказать, он вообще обожал по всякому поводу посылать телеграммы — в правительство, в ЦК, в ООН.) Ильенко, пока ему искали замену, продолжал снимать — уже с другой актрисой. Тем временем пришел новый материал. Мы с Юрой смотрим — и немеем от восторга. С экрана на нас вдруг пахнуло чем-то божественно-талантливым, неземным, новым. Такого мы раньше не видели ни у Бергмана, ни у Феллини. И мы остались на картине. Когда в Киеве был
первый показ, пришла вся интеллигенция, и по ходу сеанса отовсюду слышался восторженный шепоток: гениально, гениально…

триумф

— Вы ведь объездили с этой картиной весь мир?

— Ну, полмира точно. В одной только Германии в общей сложности была раз пятнадцать, во Франции больше десяти раз. Помню очереди на наш фильм, который там назывался «Огненные кони», в кинотеатрах Парижа видела, как люди сидели на полу… Обо всем этом я рассказывала Параджанову, который долгие годы числился в «невыездных». Он почувствовал себя ненадолго «гражданином мира». Дом самого Параджанова тем временем обрастал знаменитостями. Он дружил с женой Довженко Юлией Солнцевой, к нему приезжали из Москвы Бондарчук, Герасимов, Тарковский. А рядом с ними у Параджанова мог сидеть дворник, православный священник и тут же — милиционер, стукач из КГБ… Параджанов всегда говорил то, что думал, и то, что хотел. Язык у него был как помело. На него доносили. Уверяли, что он, дескать, армянский торгаш. А Параджанов был необыкновенной доброты человек. Как, кстати, и моя мама. Та могла открыть свой шкаф и сказать случайной гостье: выбирайте платье на свой вкус. А Параджанов мог запросто подарить какое-нибудь дорогое колье. Но и мог, правда, позвонить назавтра: ты знаешь, верни вещицу назад, мне надо передарить это другому человеку. Никто из друзей не обижался, все знали, что он мог рубаху с себя снять последнюю, чтобы кого-то согреть. А недруги не дремали, рядом с гением постоянно копошилась кучка людей с дьявольской энергетикой, и его затаскивали куда-то в грязь и гнусь. Бац — и тюрьма.

— В прессе муссируется, что Параджанова, дескать, посадили за мужеложство…

— Приписать человеку можно что угодно. Лично я за ним ничего такого не замечала. Он знал толк в женской красоте, ухаживал за актрисами. Безумно любил своего сына Суренчика, жену Светлану. Они развелись под давлением жестоких обстоятельств, но из тюрьмы он писал ей нежные письма. В них боль, одиночество, тоска. Он хотел, чтобы Света вернулась к нему. Ей было страшно, она не сделала этого шага, о чем жалеет до сих пор. После тюрьмы он так и не женился. Да и она осталась его вдовой, хоть они и не расписаны. Весь Киев знает, что они до конца его жизни любили друг друга.

художник и муза

— Но поговорим уже и о ваших взаимоотношениях с Юрием Ильенко. Вы ведь были его музой, он с вами сделал свои самые знаменитые картины…

— Ну да, мы 18 лет прожили вместе. Безумной любви, как я уже говорила, у меня поначалу не было, но в общей творческой работе, в совместной жизни вызрело глубокое, настоящее чувство. К этому, что скрывать, меня подвиг Юра, который любил меня безумно, дня прожить не мог. Он осыпал меня подарками, вкусно готовил… После «Теней…» Юра решил пойти своей дорогой, он стал режиссером. В наших общих картинах «Родник для жаждущих», «Вечер нак^.^не Ивана Купала», «Белая птица с черной отметиной» (Золотой приз Московского кинофестиваля. — Л.П.) Ильенко по-своему развивал традиции Довженко, уроки Параджанова. Это был взлет украинского поэтического кино, и я счастлива, что была к нему причастна.

— Говорят, вы драматично пережили творческий, семейный разрыв с Ильенко…

— Не то слово. Это был крах всей моей жизни. Мы были с ним одно целое, а тут это целое разлетелось на мелкие кусочки… Дело ведь не в том, что у Ильенко появилась новая «муза», которая снимается во всех его филь-
мах, пусть и без особого успеха. Я не могу простить бывшему мужу то, что он бросил меня в нищете и даже, представьте, перестал со мной при встречах здороваться. А когда я снялась в фильме «Взлет» Саввы Кулиша, Ильенко перестал здороваться и с ним. Что касается самого Ильенко, то у него после разрыва со мной начался затяжной творческий кризис, из которого он не выпутается до сих пор. И что бы он сам ни говорил о гениальности своей недавней картины «Молитва за гетмана Мазепу», которая съела годовой бюджет национального кино, приговор критики и зрителей был однозначен: это провал, пустая трата денег. Украинского «Титаника» не получилось…

спаси и сохрани

— Как вы спасались в трудные для себя времена?

— Меня спасли театр и живопись. Хотя в театре тоже было временами не просто: смена главных режиссёров, примадонн. Я конечно долго жалела, что оставила «Современник», но сегодня Киевский театр русской драмы -мой родной дом. Я сыграла здесь десятки серьезнейших ролей и, видит Бог, стала в итоге серьезной театральной актрисой.

А еще у меня есть мои кисточки, карандашики, ватман… Впервые я попробовала себя в живописи еще в. 1968 году, когда сделала несколько рисунков к фильму «Вечер накануне Ивана Купала». Неожиданно мои работы понравились, их высоко оценил сам Параджанов. Видимо, все-таки сказались гены: мой отец, Валентин Кадочников, умерший очень рано, в 29 лет, был замечательным рисовальщиком. Сегодня я уже не мыслю себя без живописи. Это мой мир, моя Вселенная, и я теперь защищена творчеством от всех превратностей судьбы.

А главная моя защита — муж Михаил, который был директором Театра русской драмы и которого послал мне Господь в самые трудные минуты моей жизни. Я была в таком состоянии, что могла ведь и в окно шагнуть… Миша вытащил меня из кризиса, из безверия. Сегодня он для меня больше чем муж: он и заботливый отец, и мудрый брат, и, если угодно, требовательная мать. Его любовь по-настоящему согревает меня в жизни.

в москву! в москву! в москву!

— У вас не было желания вернуться в Москву?

— Киев и Москва — два родных города для меня. Моя мама ведь родом из Киева, и брат родился в Киеве. И все-таки когда произошел разрыв с Ильенко, я подумывала о том, чтобы вернуться в Москву. Приехала в столицу, кинулась по театрам. В родной «Современник», правда, идти побоялась. Зато в «Маяковке» режиссер Алла Кигель хотела поставить со мной чеховского «Дядю Ваню». Но взбунтовались актрисы театра: мол, у нас есть свои Елены Андреевны. И я тихонько вернулась в Киев.

Годы спустя, сильно заболев, меня вызвала мама: «Я хочу, чтобы ты была рядом». — «А что я буду делать?» — «Ничего». То есть мне предлагалось быть сиделкой при маме. Она, конечно, великая женщина, я ее очень любила, но прекрасно отдавала себе отчет, что без театра я просто задохнусь, сойду с ума, погибну. Так не состоялась вторая моя попытка вернуться домой. И я по-прежнему живу на два города. Когда навещаю брата в Москве, скучаю по Киеву, когда я в Киеве — скучаю по Москве.

— Как отразилась «оранжевая революция» на положении вашего Театра русской драмы? Пресса писала о гонениях на руководителя коллектива Михаила Резниковича…

— Ну да, как писала та же пресса, власти не могли ему простить то, что он «неправильно» голосовал. На театр наслали одну проверку, другую… Коллектив по-прежнему взбаламучен. Люди устали. Вы t знаете, наши народы искусственно ссорят политики, а простые люди хотят жить в мире и дружбе. Вы не поверите, но в самый разгар митинговых страстей на майдане залы нашего театра были полны, и нам с одинаковым энтузиазмом рукоплескали и «оранжевые», и «красные», и «жовто-блакитные»… Искусство объединяет, дарует людям мудрость, душевное спокойствие. Я бы пожелала этого двум родным для меня народам — украинскому и русскому.

Беседу вел Леонид ПАВЛЮЧИК.

Опубликовано 23 Янв 2013 в 15:38. Рубрика: антология всего сайта ХОРОШЕЕ КИНО, Статьи про кино и не только. Вы можете следить за ответами к записи через RSS.
Вы можете оставить отзыв или трекбек со своего сайта.