ХОРОШЕЕ КИНО

Ровно шестьдесят лет назад в феврале встретились двое: он был женат, она замужем; между ними возник роман, вначале тайный, как водится; затем все, по извечной схеме, выплыло наружу; и слезы были, и револьвер ревнивого мужа замелькал, но все кончилось благополучно, и слава богу.

А можно и так начать этот строгий рассказ о любви: в начале тридцатых годов жена крупного командира, начальника штаба московского военного округа Шиловского ушла к знаменитому писателю и стала его женой. Ну, скажете, эка невидаль; хоть и говорят по привычке, что от добра добра не ищут, однако ж ищут, и еще как, потому что так уж мы, люди, устроены; впрочем, интересного здесь мало, а

может, и совсем нет. И верно, нет. Факты есть, а правды нет. Когда нежная, тихая или бурная, яростная или мятежная, или гибельная, но всегда необходимая, как жизнь, возникает любовь, какие факты и доводы могут выдвинуть все, кроме тех, двоих?

В феврале 29-го они впервые увиделись, а в мае Михаил Афанасьевич начал писать свой великий роман «Мастер и Маргарита». Он о многом, этот роман, он о боге и черте, он о трусости как главном пороке человечества, он о несмываемом, неизбывном грехе предательства, он фантастически смешон и невыразимо печален, он космичен, но прежде всего он о верной и вечной любви, о которой мы и думать-то забыли и которая приходит, может быть, только в счастливых снах о детстве, когда обливаешься слезами о невозвратном, и не веришь уже, и жить без веры сил нет. И потому он очень прост и очень загадочен. И в ком не живет любовь, тот никогда не поймет его и, посмеявшись над похождениями черного кота Бегемота, зевнет и скажет: «Неплохо, неплохо, умел мастер писать…» Меньше всего ученые размышляют над Маргаритой— и зря. потому что тогда все сплошь непонятно, зубоскально и претенциозно. «Мастер и Маргарита» — так он назвал роман, великий Мастер, не как-нибудь иначе.

Роман, жизнь — как все переплелось, вросло друг в друга, когда одни кровеносные сосуды соединили жизнь и мечту, Елену Сергеевну и Маргариту Николаевну, но не будем забывать: Елена Сергеевна — Тайный Друг. Муза — это жизнь, прекрасная и скоротечная, а Маргарита Николаевна— она же, но уже облитая светом бессмертия, дитя любви Мастера к женщине и к жизни.

Ну, а теперь с самого начала, с дивного, с одного из лучших — если не лучшего — русского романа о любви.

…Роман, который писал Мастер, летел к концу, и все было ясно, хотя и одиноко, и он вышел погулять; вокруг были тысячи людей, и отвратительные желтые стены вокруг, и женщина несла отвратительные желтые цветы. Хороша ли она была, эта незнакомка? Еще бы! Но не телесное притяжение поразило Мастера насмерть. «…Меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!» Но все ж таки не он — она заговорила первой, робкий он был, этот Мастер, а она ведьмой, что. впрочем, станет ясно позднее. О мелочах заговорили, как водится, о ерунде,— «…А я вдруг, и совершенно неожиданно понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?.. Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке. и поразила нас сразу обоих!

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так. что любили мы, конечно, друг-друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя… Так вот, она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

Да, любовь поразила нас мгновенно».

Это— роман, конечно, роман, ведь только в романах бывает любовь с первого взгляда, хотя, обратите внимание, поражает она не как прекрасное видение, а как молния, как убийца, как нож. Странная, конечно, любовь, ну да что с писателя возьмешь…

Однако вот уже не роман, а документ, тот самый факт, упрямая, так сказать, вещь.

«Это было в 29-м году в феврале, на масленую. Какие-то знакомые устроили блины. Ни я не хотела идти туда, ни Булгаков, который почему-то решил, что в этот дом он не будет ходить. Но получилось так, что эти люди сумели заинтересовать составом приглашенных и его, и меня. Ну, меня, конечно, его фамилия. В общем, мы встретились, и были рядом. Это была быстрая, необычайно быстрая, во всяком случае с моей стороны, любовь на всю жизнь».

Ну, вот так. Не из писательской головы выплескивается в романы эта верная вечная любовь, а из «бытовухи» нашей с желтыми стенами, из суетливых и верных, оплошных и вечных сердец, иЗ жизни— больше-то ей взяться неоткуда.

Правда, какой-нибудь привереда застопорится на признании Елены Сергеевны, что еще до встречи привлекла ее его фамилия, то есть писательская его слава: о! кто же не говорил тогда о «Белой гвардии»!.. Но ни славы, ни богатства, ни положения в обществе, ни даже надежды не мог дать ей Мастер: он был беден и — хуже того — проклят, слава его закатилась, оставив пену хулы и устойчивую, жуткую по тем временам и абсолютно несправедливую кличку «белогвардейца». А она? Красива, умна, блестяща. С необходимой изюминкой легкомысленности, что не дает мужчине привыкать к подруге как к собственности, которая куда уж денется…

А он был забываемым, да уже, считай, забытым Мастером. Сверкнули и забылись его ранние фельетоны и рассказы, недопечатанной осталась «Белая гвардия», разгромлены его пьесы, что уж тут говорить о таких вещах, как «Собачье сердце»,— молчок, полный молчок, и только по личной прихоти Сталина идет в единственном театре страны — во МХАТе — единственная его пьеса «Дни Турбиных». Какая там слава! Выжить бы, просто выжить. Всех этих выскочек, называвших себя пролетарскими писателями и критиками, шокировали его начищенные ботинки, монокль, строгая тройка, нетерпимость к фамильярности, и не знали они (а знали бы, только обрадовались скорее всего), что он и в дворники нанимался, но и в дворники не брали человека с такой «белогвардейской» славой, и было, было что скрывать, желание достать из укромки револьвер. Это все не было тайной ни для Маргариты из романа, ни для реальной, красивой и умной Елены Сергеевны. Что он, Мастер, мог дать ей? Ничего? Да что вы— все, все! А что — все? Что вообще-то человеку надо? Вот самая светлая, самая счастливая страница романа:

«Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар. черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломаные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето.’ в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы».

Фартук, керосинка, пальцы испачканные… подворотня какая-то… Но отчего же так сердце щемит, от какой такой тоски… Ведь речь же идет о полной нищете. Да полно, о ней ли? Ну тогда давайте по-другому: с милым рай и в шалаше, пусть и красиво описанный. А что? И об этом речь. Но не только, не только! Уже не в романе, а в жизни Михаил Афанасьевич говорил Елене Сергеевне: «Против меня был целый мир — и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно». В романе много чертовщины: там сам дьявол разгуливает запросто по Москве, черная и белая магия вытворяет с людьми что хочет, но, если вдуматься, более колдовского действа, чем с печкой и картофельной шелухой,— нету. Тут не сила таланта, позволяющая описать что угодно, тут закон любви, превращающий «бытовуху» в рай, тут гордость за любовь и трепет перед ней, тут самое необъяснимое и загадочное в романе. И самое необходимое.

Проверим? «Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире. Словом… она была счастлива? Ни одной минуты! С тех пор. как девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала счастья. Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами? Не знаю. Мне неизвестно. Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги. Она любила его, она говорила правду».

Теперь по жизни проверим:

«Потом наступили гораздо более трудные времена, — это была уже не Маргарита, а Елена Сергеевна,— когда мне было очень трудно уйти из дома именно из-за того, что муж был очень хорошим человеком, из-за того, что у нас была такая дружная семья. В первый раз я смалодушествовала и осталась, и я не видела Булгакова 20 месяцев, давши слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу. Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу, я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже». И мы решили соединиться, несмотря ни на что. Но тогда же он мне сказал то, что, я не знаю почему, но приняла со смехом. Он мне сказал: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках». Если представить, что это говорил человек неполных сорока лет, здоровый, с веселыми голубыми глазами, сияющий от счастья, то, конечно, это выглядело очень странно. И я, смеясь, сказала: «Конечно, конечно, ты будешь умирать у меня на…» Он сказал: «Я говорю очень серьезно, поклянись». И в результате я поклялась…»

Обошлось все неожиданно спокойно. Любовь Евгеньевна Белозерская, бывшая тогда женой Булгакова, давно уже жила своей жизнью, и эта жизнь нравилась ей. Старший сын Елены Сергеевны остался с отцом, отлюбил. даже, обожал Булгакова, часто бывал у них. Младший-стал любимцем Михаила Афанасьевича. Шиловский все понял и превозмог себя — поблагодарив за то счастье, что она дала ему, вернул ей свободу.

И началось счастье. Десять лет немыслимого, непредставимого обоим счастья. Вот каким оно было…

В феврале Мастер встречает Елену Сергеевну, в мае начинает роман, в декабре ему официально сообщают, что все его пьесы запрещены «к публичному исполнению» («Дни Турбиных» тоже), в январе 30-го он говорит: «Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку», через месяц: «Я представляю собою сложную (я так полагаю) машину, продукция которой в СССР не нужна», в марте запрещена новая его пьеса о Мольере— «все мои вещи безнадежны», тогда же, в марте, в самом конце его, Михаил Афанасьевич пишет письмо правительству, исполненное чести, достоинства и отчаяния: «…я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены. Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо в данный момент — нищета, улица и гибель»; 31 марта и 1 апреля Елена Сергеевна помогает разносить копии писем по адресатам, адресатами же были: Сталин, Молотов, Каганович, Ягода и другие: 18 апреля Булгаков разговаривает со Сталиным по телефону, после чего ему предоставляется жалкая работа во МХАТе, и только после этого он выбрасывает револьвер в пруд у Новодевичьего монастыря. Как будто его подвели и поставили к стенке, но расстрельная команда вдруг решила пообедать, да и подзадержалась, разомлевшая на весеннем солнышке, а тот, у стенки, пусть сам решает, что ему делать,— и он решает: жить. Жить, не веря в посулы великих мира сего, и работать, надеяться, конечно, но не то чтобы очень, и любить, и быть любимым, они всё ещё не вместе. но надежда-то есть… есть надежда: она и спасает: из небытия, из больницы вызволяет Мастера Маргарита, побороть отчаяние помогает Михаилу Афанасьевичу Елена Сергеевна, и вскоре на рукописях появятся две надписи его— на рукописи «Мастера»: «Дописать прежде, чем умереть!», и на другой— «…на память той, которая была единственной вдохновительницей, жене моей Елене Сергеевне».

А теперь представьте Ташкент времен войны. эвакуации, крохотную комнатку, ночь и двух женщин: одна в постели, другая на полу — места же нет. и Анна Андреевна Ахматова читает Фаине Георгиевне Раневской «Мастера и Маргариту» и восхищенно приговаривает: «Фаина, ведь это гениально, он гений!» Это — о Мастере. Тогда же Анна Андреевна вспоминает о бессмертной подруге Мастера:

Е. С. Булгаковой
В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья.
Тень ее еще стоит
У высокого порога.
И уклончиво и строго
На меня она глядит.
Я сама не из таких.
Кто чужим подвластен чарам.
Я сама… Но. впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.

Ну. уж если Анна Андреевна признала в Елене Сергеевне свою. то. значит, так оно и было. Ахматова не умела ошибаться.

А впрочем, игры все это. Игры добрых, честных. очень талантливых и глубоко несчастных людей. Их скручивали, сжимали, растягивали такие силы. что. казалось, людской воли уже и не хватит для сопротивления, и хотелось выставить против чужой и жестокой силы доброе зеленоглазое колдовство. Елена Сергеевна была обаятельной хозяйкой дома, радушной. прелестной, слегка легкомысленной, но ночами она записывала в дневнике: «Участь Миши мне ясна, он будет одинок и затравлен до конца своих дней». Тем охотнее, тем упоительнее подхватывала булгаковские ведьмовские разговоры — в романе не Мастер ищет свою возлюбленную, а она его: напролом, преодолевая стыд, страх, ужас, и если для спасения возлюбленного Мастера нужна сделка с дьяволом, то пожалуйста, бога ради… И в романе, и в жизни. Когда стало совсем невыносимо в одном театре, он стал либреттистом в другом — вот чего он никогда не чурался. так это работы. Он: «За семь последних лет я сделал шестнадцать вещей разного жанра. и все они погибли. Такое положение невозможно». Урывками, после добычи хлеба насущного. он писал гениальный роман, а ему предлагали подзаработать на скетчах, он вылепливал образы библейской силы и мощи — ему подсовывали халтурку на антирелигиозные темы: автозаводцы, опять же. не забывали — попросили сделать монтаж к празднику, кино просило заявку — он относился к этому, как и должно, как к суете, и повторял свое любимое: «Главное— не терять достоинства».

А еще. и это уж вовсе удивительно, жили они весело, хлебосольно, покуда были силы и деньги: жили мудро, единственно. Звонят из «Литературной энциклопедии», интересуются: перестроился ли Булгаков после «Дней Турбиных»? Булгаков: так точно, перестроился вчера в 11 часов. Шутить изволил…

В романе есть несколько портретов Маргариты. Тот самый, первый: красивой, умной женщины с невиданным одиночеством в глазах. И вот волею гения и волшебной мази он возвращает ее к первозданности: «Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал мастер, бесследно пропала. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась.
На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы».

Это и был его якорь, его спасение — и Мастера, и его создателя.

Но сама-то любовь, она на какой почве проживает, откуда соки берет? Или беспричинна. сама себе достаточна, может осенить, может увильнуть, поманить, бросить— она с кем в родне?

Очень важный кусок в романе: продав душу дьяволу, чтобы спасти Мастера. Маргарита царит на сатанинском балу, встречая и приветствуя самых отпетых негодяев кровавой и мерзкой истории мира. И среди них Маргарита видит молодую женщину с беспокойными и назойливыми глазами. Слугам дьявола она кажется скучной: преступление ее слишком банально: когда-то она служила в кафе, ее соблазнил хозяин, она родила и задушила ребенка платком. И с тех пор. вот уже триста лет. каждое утро, просыпаясь, она видит на столике тот носовой с синей каемочкой платок… Нет ей спасения, веки вечные суждено ей видеть его. И когда дьявол, весьма довольный тем. как Маргарита провела бал. спрашивает. в чем ее желание., зная, разумеется, наверняка, что она попросит о встрече с Мастером. Маргарита неожиданно не только для дьявольского отродья, но и для самой себя, вздохнув, твердо потребовала: «Я хочу, чтобы Фриде перестали подавать тот платок…» И всеведущий дьявол был потрясен. Он, дьявол, очень многое знает, он присутствовал на казни Христа, он беседовал с философом Кантом. он даже знает, что рукописи не горят, но он не знает.и знать не может мира любви. Мастер ему понятен: он сломлен муками и. значит, уже не вполне человек, а Маргарита… красивая, веселая, столь преданная Мастеру своему, гениальному и жалкому… что это в ней. что с ней?.. Для этой молодой женщины, легко сознающейся в своем легкомыслии, есть нечто, что выше любви, родственное ей, но все-таки более солнечное, что ли. это нечто— милосердие. Фриде ведь хуже, страшнее. чем ей. и что уж тут поделаешь, жаль, что так вышло, но как же иначе…

Маргарита — дочка любви, потому что внучка милосердия — всеобщей любви, вырывающей из вечного мрака отчаяния. Маргарита, наверное, не все бы поняла в беседах Понтия Пилата и его узника, но спасти может только она. Она— жизнь, и все шуточки, все игры с ведьмовством — это улыбка жизни, ее юношеский розовый трепет, ее бесшабашная вера в бесконечность любви.

Вот что принесла Елена Сергеевна в жизнь Булгакова, вот что он нам радостно, празднично отдал. Мастер и Маргарита появились в романе поздно, но появились, зажили и превратили блестящую сатиру в роман о бессмысленности сопротивления любви. Так что быть Елене Сергеевне вечным соавтором Мастера.

Но мрачные стороны романа все более властно вторгались в жизнь. Булгаков начал слепнуть, терять речь. Он умирал. Он был врач и мог предсказать течение болезни. Но он был Булгаков, и поэтому он говорил:

— Вот я скоро умру, меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы и тебя будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. Ты выйдешь на сцену в черном платье с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь: «Отлетел мой ангел…»

И они начинали хохотать.

Еще недавно многоопытный врач сказал ему: «У вас такие фонды, такие данные для абсолютного и прочного здоровья!» А теперь в темной комнате он лежал с какой-то набедренной повязкой, потому что любая одежда причиняла боль, так похожий- на распятого героя своего романа. И будто сбывалось главное. предсказанное богом и дьяволом: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Света не было в прямом смысле, он был слеп. 29 сентября Елена Сергеевна заносит в дневник: «Кругом кипят события, но до нас они доходят глухо, потому что мы поражены своей бедой. Союз заключил договор с Германией о дружбе». Шел 39-й год двадцатого века, и сорок девятый год жизни Михаила Афанасьевича Булгакова. Мастер работает над романом: Елена Сергеевна читает, он слушает и вносит поправки, она записывает.

«— Он мне ненавистен, этот роман,— ответил Мастер,— я слишком много испытал из-за него.

— Я умоляю тебя,— жалобно попросила Маргарита,— не говори так. За что же ты меня терзаешь? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту твою работу».

А в дневнике Елена Сергеевна, для себя: я люблю роман бесконечно.

Но света оставалось все меньше.

Елена Сергеевна дочитывала последние главы: Мастер еще бы поработал над романом. но уже не было сил. Последнее, что слышал угасающий Мастер,— это клятву жены:

— Я даю тебе честное слово, что я перепишу роман, что я подам его, тебя будут печатать!

А он ответил:

— Чтобы знали… чтобы знали…

Он заслужил покой, он закончил роман. Но роман не был напечатан, и не было покоя ей. Она проживет еще тридцать лет. и сделает все. что обещала мужу, и увидит роман напечатанным, и будет гладить обложки журнала «Москва», где роман впервые увидел свет, а еще: «Вот я хочу вам сказать, что, несмотря на все, несмотря на то, что бывали моменты черные, совершенно страшные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, но если вы мне скажете, что у нас, у меня была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать, самая счастливая. Счастливее женщины, какой я тогда была, не было…»

Ведь и Анна Андреевна Ахматова, если помните, о том же говорила, об этом сочетании трагедии и счастья… Через шесть дней после смерти Михаила Афанасьевича Анна Андреевна пришла к вдове, отдала последний долг — стихи:

Вот это я тебе, взамен могильных роз.
Взамен кадильного куренья:
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье…

Бог и дьявол вкупе распорядились дать Мастеру покой, не дав света. Недостоин, мол. света, не так уж праведно жил. И действительно— черные очки последних дней… Все. кто помнил Михаила Афанасьевича, отмечали ясность и свет его голубых глаз. А тут слепота — напророчил, что ли, себе…

Но. кроме земных злодеев, горних вершителей и подземных властелинов, есть же в жизни еще что-то!

«Когда он уже умер, глаза его вдруг широко открылись— и свет, свет лился из них. Он смотрел прямо и вверх перед собой — и видел, видел что-то, я уверена (и все, кто был здесь, подтверждали потом это). Это было прекрасно».
Эрнст МАРКИН

Опубликовано 22 Окт 2012 в 20:22. Рубрика: антология всего сайта ХОРОШЕЕ КИНО. Вы можете следить за ответами к записи через RSS.
Вы можете оставить отзыв или трекбек со своего сайта.