ХОРОШЕЕ КИНО

Есть картины, посмотрев которые, сразу же, не выходя из кино, хочется посмотреть еще раз. А если нет такой возможности, просто начать о них говорить, даже не говорить, а «погоди, погоди, давай с самого начала…» и, перебивая друг друга, чуть ли не по кадрам, восстанавливать весь ход событий.

К таким именно картинам относится, например, и «Листопад» Отара Иоселиани, первая

его картина, которую я увидел на экране.

После нее мы с другом чуть ли не целый день восстанавливали в памяти каждую деталь и — такой уж фильм, что поделаешь, — конечно же, за стаканом вина.

Нечто подобное произошло у меня и с новой картиной Иоселиани. Вина в этом случае не было, просто был забыт ключ от дома, и мы с хозяйкой квартиры, тоже смотревшей картину, часа полтора сидели в скверике перед домом и как-то не заметили этих полутора часов.

Я не могу сейчас подробно и профессионально разобрать картину, я видел ее один только раз, но, может быть, это и к лучшему, — я буду говорить о впечатлении от нее.

Мне почему-то нравятся картины (в литературе я более консервативен), в которых я сначала ничего не понимаю. «У стен Малапаги», например. Неизвестный мне человек (даже не Габен, мы его тогда не знали) выкарабкивается из какого-то трюма, куда-то идет, оказывается у зубного врача, потом опять куда-то идет, попадает в незнакомую квартиру… Женщина, девочка, курица… Ничего не понять… И только к концу картины выясняется, что главное-то ты понял — люди отвергнутые, одинокие, загнанные, нужны друг другу, находят один другого.

«День-деньской» начинается точно так же. Только стремительнее. Какой-то парень с девушкой непонятно куда-то торопятся… Подъезд. «Подожди меня тут… Я сейчас»… Парень бежит по лестнице, на ходу натягивает на себя пластрон с галстуком-«бабочка»… «Скорей, скорей…», подгоняют его, и вдруг со страшной силой, весь в поту он начинает лупить в барабан… Все с облегчением смотрят на него. Тут же совершенно обессиленный дирижер, тоже в поту… Потом бег по той же лестнице вниз… У подъезда карета «скорой помощи»… «Скорее, скорее, опаздываем»… Секунда растерянности — и парень неизвестно куда несется в этой карете в компании оживленных усатых грузин…

И так в общем-то вся картина. Куда-то спешит, опаздывает, забывает, теряется, спохватывается, опять бежит, попадает не туда, потом туда, не застает, встречается, но не с тем, потом с тем, с той. и опять сломя голову…

Кто же это такой? Кто этот парень? И почему мы сразу же его полюбили — такого безалаберного и собранного, ветреного и верного, везде и всюду опаздывающего и в общем-то всегда поспевающего, подвижного как ртуть и валящегося с ног от усталости, веселого и невероятно грустного, всеми осуждаемого и всеми любимого? Почему и мы его полюбили? И до того полюбили, что, когда к концу картины его вытягивают из-под колес то ли троллейбуса, то ли трамвая и увозят в карете «скорой помощи» и ты не знаешь, жив он или мертв, и так и не узнаешь, ты волнуешься, как будто это случилось с самым близким твоим другом.

Краткий диалог с Отаром после картину:

— Жив?

Отар пожимает плечами.

— Ну, скажи же — жив? Не тяни!

— Может, и жив. Не знаю, — опять улыбается.

— Кто же тогда знает?

Опять пожимает плечами. Молчит.

— Ну, досними еще одну часть! Послебольничную. Прошу… Для меня.

Это, конечно, в шутку. Доснимать ничего не надо. И оживлять, как в свое время сделал Конан-Дойль с Шерлоком Холмсом, и выписывать из больницы тоже не надо. Иоселиани и Гела Канделаки сделали все, что они хотели, они подарили нам один, или полтора, или два дня своего героя, подарили его самого—и большего мы не хотим.

Чувство меры, — может быть, одно из необходимейших качеств искусства. Всегда знай, где нужно поставить точку. И не всегда делай вторую серию. Возможно, Ремарку после «На Западном фронте…» нужно было «Возвращение», но это уже другая вещь, о тех же, может быть, людях, но другая, и вряд ли Ремарку нужно было воскрешать своего героя.

Дошел я в своей статье до этого места и вдруг — бац! — попадает мне в руки газета «Спутник кинофестиваля». И в ней беседа с Отаром Иоселиани.
И в беседе этой Отар рассказывает о том, что хотел сказать своим фильмом. И я в тупике. Я растерян…

Оказывается, мы с Отаром стоим на диаметрально противоположных позициях.

Вот что он пишет.

«Существует довольно распространенный тип людей, внешне как будто невероятно деятельных и активных… Однако если суммировать все их действия и поступки, то выяснится весьма печальная вещь — вся неимоверная суета и сверхактивность этих людей имеет в конечном итоге нулевой результат, поскольку они, разменивая себя на огромное количество мелких дел и необязательных знакомств, не успевают практически реализовать все самое лучшее и глубокое в себе.

…Вот и герой нашего фильма, пытаясь помочь сразу очень многим людям, по логике естественных поступков действует как будто совершенно правильно. Беда же его и трагедия в том, что все его поступки и лихорадочные метания от одного знакомого к другому, накопившись, в сумме выливаются в полную бездеятельность. Он хочет помочь всем, хочет быть добрым и полезным для всех, а в результате не успевает осуществить в жизни самое главное… И поэтому мой фильм в конечном счете — о человеке, развеявшем свой талант по ветру».

И дальше: «Поэтому мы лишь хотели заставить наших зрителей задуматься о смысле жизни, напомнить им о том, что высшее предназначение человека — это творческое действие. Человек должен оставить после себя какой-то реальный след, иначе его жизнь окажется пустой и бессмысленной».

Ох, Отар, Отар, прости меня, но не верю я здесь ни одному слову. Картина не об этом, поверь мне, а будь она об этом, то просто ты не был бы Иоселиани.

Начнем с того, что тип людей, о которых ты говоришь в своем интервью, делающих добро направо и налево, далеко не так распространен. А уж сознательно поставивших это целью своей жизни,— прости меня, я просто не встречал. И будь твой Гела таким… Но, к счастью, он не такой. Сеять разумное, доброе, вечное — не его лозунг. У него вообще нет лозунгов. Сеется само собой на ходу, на бегу, между делом, — сеется и все… И не думает он совсем о добре, а о разумном и вечном подавно. Просто такой он есть. И в этом если не всегда его, то
наше счастье.
Сколько ему лет? Лет восемнадцать, двадцать. Господи, да неужелн в этом возрасте он уже должен думать о том следе в жизни, который он оставит после себя? Какой ужас, если б твой Гела был таким. И неужели, показывая его, ты хочешь сказать нам: «Не будь таким!!! Упаси бог!» Не верю, тысячу раз не верю!

Ты любишь своего Гелу. И именно потому, что он такой, что в жизни ему все интересно. Все! И кино-съёмка на улице, и что там видно в теодолит, и чем занимаются девушки в лаборатории, куда он случайно попал, и сами девушки, и всего этого так много — как его охватишь! А тут еще надо отнести обещанную книгу знакомому часовщику, и поймать директора который хочет с ним побеседовать (ох, эта беседа!) и встретиться с девушкой, и скрыться под столом от абсолютно ненужного сейчас посетителя, и принять ушат обидных слов от другой девушки, и успеть в библиотеку, и пиджак еще нужно дошить (а тут эти пацаны со своей музыкальной шкатулкой), и в ресторан попасть, где ждут его друзья, чтоб не обиделись (и все же обижаются), и на окончание начатой работы (а это все же главное — дописать ноты просто уже нет времени, но главное — не опоздать к окончанию спектакля… Ну как успеть? А ко всему еще товарищ заболел, надо к приятелю-врачу отвезти. Ох! И друг-врач будет тебе говорить, что ты не так живешь. И часовщик будет читать нотацию. И девушка отчитывать. И мать обижаться, что приехавших друзей своего друга забыл…

Нет, Гела ни одной минуты не думает о добре. Он, может быть, его делает, но думает об одном только — как бы успеть, как бы не опоздать.
В фильме, конечно, трудно было впихнуть всё в какие-нибудь два-три часа, но по идее это картина о жизни героя между первым и последним ударом в барабан. Будь это так, картину можно было бы назвать «Три часа жизни Гелы такого-то», но ни в коем случае не «Добрый человек из Тбилиси». Тот пускай остается в Сезуане. Тот там, а этот — здесь. И не надо меня убеждать, что прибивает он гвоздик для кепки у часовщиков из каких-то добрых побуждений. Просто прибил и все. Чтоб не мешала при работе.

Вот так-то, дорогой Отар. Ты сделал картину «Жил певчий дрозд» о трех часах жизни этого дрозда. (Кстати, прекрасное грузинское название, как его перевести на русский?) И я полюбил этого дрозда. Полюбил потому, что он дрозд, а не муравей, ненавистный мне с детства муравей. И передай это, пожалуйста, Геле Канделаки, который сделал своего тезку таким, каким он получился, а не таким, как ты задумал. А впрочем, Отар (по секрету), сознайся, что все, что ты наговорил корреспонденту, — ерунда. Сознайся…
1971-1972 годы.

Опубликовано 18 Окт 2012 в 10:10. Рубрика: антология всего сайта ХОРОШЕЕ КИНО, Статьи про кино и не только. Вы можете следить за ответами к записи через RSS.
Вы можете оставить отзыв или трекбек со своего сайта.